Два события, которые произошли с ничтожным временным интервалом и свидетелем которых я стал, настолько типичны и обыденны для новейшей России, что об этом следует написать. Для кого писать, впрочем, не знаю.
В нашем доме жила старуха и две ее психически нездоровые дочери, чей мир ограничивался двухкомнатной квартирой и видом из окон. Как и всякая нормальная мать, старушка оберегала своих возрастных деток от сервиса отечественной психиатрии. Пока не умерла. Для подтверждения факта смерти явился участковый. Следом за ним прибыли два одинаковых автомобиля. Один увез мать, второй – дочерей. Но если матери была уготовлена бэушная бюджетная накидка, то для дочерей не нашлось ни объяснений, ни утешительных слов, ни успокоительных таблеток, ни даже собственной теплой одежды и обуви. Специализированные грузчики (ведь слово "санитары" здесь явно не подходит) выпихнули их на мороз – в прекрасный новый мир – в ночных рубашках и домашних шлепанцах. Вопящих, плачущих, до смерти перепуганных и никому не нужных.
Второй случай произошел через несколько дней. Я возвращался из магазина домой привычным маршрутом с привычным посткультурным бекграундом: тьма, снег, копченые стены домов, стада машин подрагивая ползут в центр города, редкие прохожие. Один из них привлек мое внимание нервным галсовым шагом. Молодой парень, одетый под стать его возрасту – что-то среднее между репером и спортсменом, но без налетов шансона. Он был пьян и взволнован, взволнован много больше, чем пьян. Он так глубоко погрузился в свою проблему, что плохо реагировал на сигналы внешнего мира, поэтому первое же препятствие стало для него непреодолимым. Он встал на скошенную плиту тротуара, насколько удобную для мам с колясками петербургским трехмесячным летом, настолько же травмоопасную для всех остальных пятимесячной петербургской зимой.
И упал крайне неловко. И остался лежать.
Я подошел к нему и предложил помощь. Он отказался, сказал, что сам во всем разберется, что ему срочно надо домой. И действительно через какое-то время он поднялся и, перемежая ругань со стонами, поскакал на здоровой ноге по направлению к метро, вторая нога – тряпичная – была неестественно вывернута и не могла служить сколь-нибудь надежной опорой. У спуска в подземный переход к метро он снова упал. Я присел к нему, спросил, кому можно позвонить из его друзей и родных, предложил вызвать скорую. Он не реагировал, только повторял: "Больно, больно, человек, оставь меня, мне надо домой…" Я не знал, что с ним: болевой шок, приступ паники, наложенный на алкоголь?
Ему требовалась помощь, и я помог ему дойти до станции метро, где тепло, светло и пункт охраны порядка. Усадив парня спиной к стене рядом с аппаратами для продажи жетонов, я обратился к полицейскому, дежурившему в вестибюле. Объяснил, что травма, возможно, тяжелая, что имеет место быть опьянение, истерика и болевой шок. И нужна скорая помощь. Полицейский, сославшись на большой объем дел, предложил мне заняться этим самому. Я отвлекся на вызов скорой – кроме адреса и состояния больного диспетчеров интересует много посторонних вопросов. Пока я вел необязательную беседу, парень умудрился подняться и поскакал в сторону турникетов. На его пути моментально выросли два вахтера и полицейский. Они что-то сказали на уголовно-процессуальном, парень ответил на старорусском. И общение перешло в избиение. Парня завалили и стали пинать. Если ты пострадавший, то должен лежать, желательно без сознания.
Мне удалось отогнать турникетных вахтеров намерением накатать на них жалобу. Отойдя на безопасное расстояние, они пообещали завести на пацана 318-ю.
В ожидании врача я пытался разговорить парня, насколько это могло быть осуществимо в его ситуации, он успокоился, душа его потеплела. Он рассказал, что у него неприятности, что ему нужно на "техноложку", но пообещал дождаться врача.
Дождался же он совсем другого. Приехала скорая помощь: две светловолосые неспешные дамы. У одной ручки были бережно спрятаны в карманах халата. Она, кажется, так и не вытащила их ни разу. Потрясающее самообладание. Вторая бросила на пол волокуши и сухо сказала: "Ложись".
– Он не может сам. Помогите, – попросил я.
Но желающих не было. Присутствующие боялись испачкаться в грязи, в которой сами и вываляли пацана. Грязь, которой они так боялись, – это была грязь не от рыб, не от птиц и даже не от микроорганизмов. Это была наша грязь – человеческая. Чисто петербургская грязь – повседневная черта новейшей России.
Дважды я укладывал парня на волокуши. И пока решали, кому нести носилки, парень дважды сползал с них. Им снова завладела паника. Он поднялся на ноги и прыгнул в сторону турникета, за что его опять начали бить. Особенную отвагу выказывал стапятидесятисантиметровый суперохранник с псевдоофицерскими усами цвета прошлогодней соломы. Казалось, он вкладывает в удары всю свою жалкую душу.
Его били, не стесняясь свидетелей, – дорогих петербуржцев, коих было немало в этот поздний час в вестибюле. Впрочем, чего их было стесняться? Петербуржцы вели себя сдержанно и культурно: переходили со степенного шага на рысь либо с любопытством глазели с противоположной стороны турникета, одновременно содрогаясь и восторгаясь от максимы: "Сегодня не я".
И только понаехавшая из Воронежа женщина составила мне компанию. Теперь мы кричали вдвоем, напоминая служителям закона и сестрам милосердия о долге и сострадании.
В конце концов мы погрузили парня в карету скорой. Помог другой полицейский, только что заступивший на смену. Спасибо ему.
На прощание фельдшерица, у которой ручки были пришиты к карманам, сказала язвительно: "Не факт, что его положат такого".
Какого?
Я записал данные. Потом проверил. Мне сообщили, что пациент от госпитализации отказался и ушел. Куда мог уйти зимой в ночь еще один никому не нужный человек, с тряпичной ногой?
Право на жизнь есть у каждого. Оно возникает в момент рождения, и любой, кто посягает на это право, вне зависимости от должности, полномочий и авторитета, совершает преступление против человечности.
Почему мы предоставляем право распоряжаться чужими жизнями людям, чей "моральный закон внутри" вырезан вышестоящим начальством, людям, у которых вместо ампутированной морали вживлен имплант – бюрократический формуляр, подзаконный акт и прочая дрянь, людям, которые смотрят на окружающих через узкую щель между пуленепробиваемыми заслонками "не потерплю!" и "разорю!"?
Почему?
Виталий Щигельский